Ветер противоречий [Сборник] - Сергей Телевной

Добрела до своего дома. В нос прицельно ударил кошачий запах подъезда. На первом этаже ты сразу нажала на звонки трех квартир.

Вынырнул, вероятно, только из постели, Ромик, сомкнув на сквозняке прозрачные коленки. Объяснил: машина папанькина стоит без аккумулятора, так что помочь они не могут.

Ты пробежалась еще по этажам, усмиряя тупую боль плотной ладошкой. Кислоглазая пьянь по имени Коляныч, коптящая небо вместе с задрипанным москвичом, с третьей попытки уяснил, чего надо.

— А магарыч будет?

— Будет, будет…

— А давай сейчас? — еле ворочал языком Коляныч.

— Ты дело сделай сначала!

— Потом сделаю…

— А не пошел бы ты на фунт в глубину!

— К-кошелка тебе… — завершил Коляныч диалог и хрястнул дверью перед твоим носом.

Ты заскочила к себе в квартиру. На книжной полке, в стойбище «классиков и современников», истлевали несколько сотенных купюр неприкосновенного финансового запаса, оставшегося от бабушки. Ты судорожно шелестела жухлой листвой классиков, пока в Козьме Пруткове не нашла НЗ.

— Придется раскошелиться, — рассуждала ты вслух. — Надо дать этим толстомясым, — имелись в виду охранники с автостоянки.

Снова остервенелой мышью запищал пейджер: «Нателка, ты кошелка! Куда пропала? Мы тебя ждем возле Табора. Регина».

Табор — соседний квартал, где живет и торгует всякой шамурой и наркотой вольное цыганское племя под игом тамошнего барона. Ты раздумала тратить деньги на пивных толстяков. Если Регинка в Таборе, туда пять минут ходьбы. Пусть, мокрощелка, выручает. Напряжет своих черножестких. Из-за нее же, пискучки, ты угрохала машину!

Выходя из квартиры, ты бросила взгляд в зеркало и отшатнулась от изображения бесполого всклоченного существа. С жидкокристаллическими глазами и матовыми губами, ты казалась единокровной сестрой куклы Барби неопределенных лет. Машинально смахнув тень пепельной челки со лба, ты не захотела задерживать взгляда на зеркале. Плечом толкнула рыхлую — в допотопном дерматине — дверь. Сгусток тупой боли, угнездившийся в груди, вдруг пронзил все тело. Ты аж присела от неожиданности. Расхотелось куда-то бежать, что-то делать с машиной. Если бы Ока была твоей, плюнула бы на все, просто отлежалась бы. Может, что-то внутри отбито, разжалобила ты себя. Но машина была все-таки бабушкиной. Как ты ей теперь скажешь про аварию?

«Да никак!» — беспричинно разозлилась ты на бабушку.

Но ноги сами несли тебя на улицу. Лестничный пролет, напоминавший растянутые грязные меха цыганской гармошки, исторгал из-под твоих ног незатейливую мелодию: «Ху-ху-ху…».

Ты направилась через двор мимо хоккейной коробки, хранившей с зимы обмылки льда на площадке и клинопись на бортах, типа: «Спорт — спирт — спид — пид…» Ну ты нашла время читать эту фигню!

Вступила в собачье дерьмо.

— Птфу… блин! — выругалась ты полупечатно, обтирая об обесцвеченный бурьян следы жизнедеятельности животных. — Чтоб подохла вся эта псарня вместе с хозяевами…

Джип Регинкиных черножестких корешей стоял сразу за углом цыганского квартала. Недалеко безнадежно и безрезультатно завывал застрявший в кювете москвич-каблук. Машина, кажется, была чем-то перегружена. Озабоченный водитель периодически выглядывал из кабины под колеса. Ты, только что пострадавшая автолюбительница, посочувствовала бедолаге.

— Эй, Натка, пипетка одноразовая! Ты где шляешься? — гладкошерстная Регинка высунула свой «паяльник» из окна джипа.

— Да я…

— Знаем, знаем, что ты врюхалась, — перебила Регинка. — Сейчас поедем и вытащим. На, вот только этот пакет оттащи в дом барона, и поедем.

Не успела Регинка сунуть тебе пакет, как якобы застрявший москвич взревел и через доли секунды уже затормозил возле джипа. Как вороны, из его утробы выскочили омоновцы в масках и набросились на вас. Черножесткий, что был за рулем джипа, уже распластался руками на капоте и светился мраморным затылком.

— Отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, — прозудел у него над ухом невесть откуда взявшийся гражданский. — Вот и приехали…

Регинка, превратившаяся на глазах в перепуганную малолетку, обхезавшаяся до полусмерти, с пакетом в руках и уже в наручниках, скулила:

— Дяденька, это не мое…

— Уметайся отсюда, прошмандовка! — это тебе гаркнула маска.

Ты, ополоумев, метнулась прочь. Полквартала бежала, не чувствуя ног и боли в груди. Лишь в висках стучало наотмашь хлесткое: «Прошмандовка, прошмандовка…» Только Сашка Тупяков, по-школьному — Тупорылый, тебя так обзывал, после того как в девятом классе ты ему отказала. Еще потом он сцепился один с твоей компанией, пытавшейся с ним разобраться «за прошмандовку».

Судорожный лифт поднял тебя на твой этаж. Ключ нервически ковырялся в замочной скважине, пока дверь не открылась. Ты повалилась снопом на отзывчивый диван. «Прошмандовка… прошмандовка…» Конечно, это был тупорылый Сашка. Хотя ты слышала, что твоего одноклассника убили в Чечне. Бесцветные глаза в прорези маски, куцые пальцы на автомате. Это точно был Сашка. Значит, не убили, значит, жив. И тебя не подставил. А Регинка, сука паршивая, наркоту тебе совала. А Сашка выручил… А ты его — «тупорылый», а он тебя — «прошмандовка».

— А не пошла бы я на фунт в глубину!.. — взвилась ты от осознания ситуации и от боли в груди.

Надо перетянуть грудь платком, решила ты. Встала, бросила взгляд в окно. Там, на пустыре, вокруг твоей Оки суетилось несколько человек. И среди них… твоя бабушка. Откуда?!

Ты сбежала вниз, поспешила к машине. Волоконца твоих нервов лохматились химическим ветром — у тебя тряслись руки. Вялые ноздри едва скрадывали горловой хрип, ты на бегу осторожно откашливалась, не открывая рта.

Почти протрезвевший, похожий теперь на актера Караченцова, Коляныч стоял наизготовку с тросом, закрепленным к его москвичу. Два пивных толстяка с автостоянки поддомкратили Оку. Всем процессом руководила твоя бабушка.

Оказывается, Ромик со сквозными коленками позвонил в дом престарелых, наябедничал твоей бабуле, что ты разбила Окушку. Та, не сказав тамошним сиделкам-смотрелкам ни слова, «зафрахтовала» первую попавшуюся машину, примчалась к своей Нателле на выручку.

— Давайте, ребята, тащите машину на стоянку, — дала она команду, когда Окушку удалось сдернуть с железобетонной плиты. — Я завтра расплачусь…

— Уе… бабка, отсюда! — беззлобно ругался Коляныч, тем самым давая понять, что работает безвозмездно. — Трос сорвется, как вмандяхает!..

— Да я сейчас расплачусь, — заспешила ты внести свою лепту в операцию и зашелестела неприкосновенными сторублевками.

Толстяки со стоянки, в отличие от Коляныча, гонорар за усилия получить были вовсе даже не против.

— Дай сюда, — бабушка взяла у тебя деньги и расплатилась с помощниками не так щедро, как хотела ты.

— У-у какая… — как бы по-детски обиделся один из них.

— Ребята, фонари-то выключите, день-деньской на дворе, — дала в ответ ЦУ бабуля, — как раз сэкономите на бутылку… — и, не обращая внимания на возражения толстяков, обратилась к тебе: — Ну что, внученька, пойдем… Я уж сегодня у тебя переночую.

— Бабулечка, родненькая, пойдем домой! Я тебя больше никуда не отпущу… — и ты повела ее домой, не обходя вяло цепляющийся за одежду репейник.

— У-у, какая бабуля, — со старомодной интонацией протянул один из пивоваренных сторожей, явно зауважав деятельную «гостью из прошлого».

Избоченившиеся фонари, несвоевременно погашенные пивными толстяками, подслеповато проследили за тобой, удалявшейся с бабушкой. Под их покровительством осталась настрадавшаяся Окушка в ряду нескольких легковушек с расквашенными мордашками. Им, фонарям, в принципе было все равно, что на аккуратном задике Окушки — ученическое «У». А вот ты чувствовала себя провинившейся ученицей. Самозабвенно вдыхала своим резным носиком старческий дух бабулькиной одежонки и думала о Сашке-омоновце, оказавшемся совсем и не тупорылым, а отличным парнем.

Над истоптанным репейником и взрытой чернью пустыря выстилался весенний, почти без химдыма, ветер.

Пермь

Четверо в лифте, не считая мяса

Утробный скрежет искалеченных шестерен и нервных тросов вырвался из лифтовой шахты и огласил весь подъезд. Лифт застрял, не дотянув до безнадежного десятого этажа. Все четверо, находившихся в лифте, зависли в братском гробовом молчании на двадцатиметровой высоте. И в разной мере испугались, физически ощутив под ногами зияющую бездну.

— Почему вы решили, что двадцать метров? — попытался усомниться скромный чиновник Федор Лукич, оказавшийся в этом лифте и в этом доме по любовной нужде.

— Это не я решил, — огрызнулся мастер из профтехучилища, тайно ненавидевший многоэтажки. — Мать их за ногу, понастроили скворечников, братских могил, — выплеснул он яд злости за свою «детскую болезнь» высоты.